|
родил пять сыновей : Ефим, Фома, Яков, Сергей, и
Григорий. Сергей Андронович — мой отец, 1853 г. р.
|
Моя мать Анастасия Васильевна родилась в селе Кочкурово в
1851 году.
Основным занятием крестьян села Старые Турдаки было
земледелие, лесные промыслы, извоз, работа на железной
дороге в промежутке Рузаевка-Сура и отходничество на Волгу и
за Волгу. Многие из отходников там и оседали.
|
|
Если у вас есть непубликовав-шиеся
воспоминания и расска-зы ваших родственников
или знакомых о
репрессиях
в
Мор-довии,
присылайте их на сайт "Зубова Поляна". |
|
Отец рассказывал, что он сам, бывало, в молодости ездил в
извоз, нанимаясь к купцам. Возил товары от Саранска до
Саратова, Пензы, Кузнецка, Городища, Сызрани, Корсуни,
Симбирска, Макарьевска, на Нижегородскую и Исетьевскую
ярмарки и база-ры Урала. Бывал он с братьями и в бурлаках. В
то же время занимались земледелием. Семья моего отца
постепенно увели-чилась до 20 человек, уже родились внуки, а
земляной надел был определен на четырёх мужчин, так как
правом пользования общинными землями со всеми угодьями села
были наделены только мужчины семьи, на женские души землю не
выделяли. Передел земли проходил раз в 12 лет, и на моей
памяти семье отца землю не выделяли.
Хлеба, выращенного на этом клочке земли, не хватало
до нового урожая. Купить же его на базаре было не на что,
так как зара-ботанные или вырученные с чего бы то ни было
деньги требовались на другие расходы, для сооружения дома и
двора, а после случившегося пожара — для покупки инвентаря и
других вещей. Более того, по мере подрастания детей
требовались средства для их устройства : дочерей нужно было
выдавать замуж, а сыновей женить. Если значительные средства требовались для того, чтобы собрать дочь-невесту замуж, со
всеми нарядами и свадебными расходами, то женитьба сыновей,
взятие снох в дом требовало расходов в несколько раз больше.
Свадеб же отцу пришлось сыграть порядочно. Он
выдал замуж своих трех дочерей и одну племянницу, да
сыновей. Свадьба не справлялась только для меня, так как я
юношей уехал из села и родительского дома.
Чтобы прокормить семьи, мужчины занимались плотничеством и
столярничеством, крыли крыши, строили мосты и колодцы,
рубили срубы, отделывали дома крестьян окрестных селений,
школы и другие административные здания. Работали и на
же-лезной дороге.
С распадом большой патриархальной семьи деда и вследствие
частых пожаров и многодетности мои родители после отделения
жили тяжело, бедно, даже очень бедно.
У них было 8 детей : пять сыновей и три дочери. По
старшинству это были Домна, Кузьма, Марфа, Петр, Антон,
Устиния, Илларион (я) и Константин, самый младший.
Но Константин умер 8-ми лет, в 1912 году, от простуды, из-за
отсутствия у него своей теплой одежды. В семье отца не
каждый имел свою зимнюю одежду. В особенности малолетние, в
том числе и я. При-ходилось ждать своей очереди, сидя на
печке или на полатях, пока освободится имеющаяся одна на
всех детская одежда или напяливать в случае необходимости одежду
взрослых.
Особенно тяжело жили после пожара, когда сгорел дом. Детям
пришлось побираться по селу. С сумой ходили сестры Марфа,
Устинья и я, совсем маленький. Никогда не забуду,
как один из богатых родственников вместо того, чтобы помочь
хотя бы куском хлеба, бросил мне в суму старый изношенный
лапоть — подчёркивая своё пренебрежение, чтобы унизить,
оскорбить... И все-таки родители смогли выучить меня,
младшего. Вся семья работала, и взрослым было не до учёбы.
|
Развалины церковно-приходской (до революции) и
начальной (в послереволюционный период) школы в
Старых Турдаках. Именно в этой школе учился Илларион
Поздяев и его ровесники. Фото 1964 г. из
архива И. С. Сибиряка (Поздяева), предоставлено Н. И. Си-биряком, г. Самара. |
Мои родители и
сестры были неграмотными. Старшие братья учились по одному
году в церковно-приходской школе, умели читать по складам и
кое-как расписыва-ться. Я же эту школу, в которой грамоте
учили священ-ники, закончил и считался самым грамотным из
детей бедняков.
Большая семья родителей с семьями братьев, снохами и внуками
жила дружно. Несмотря на тесноту, — а было нас больше 20
человек, — перед большими праздниками все собирались в
отцовской избе и занимались домашни-ми
делами.
В праздники
семейным
хором распевали мор-довские и русские народные
песни. Пели и плясали, ве-селясь, все : и малые, и старые.
В детстве и юношестве перед моими глазами соверша-лись
в селе
во всей их самобытности тогда ещё многочи-сленные
и разнообразные мордовские обряды и действа |
фольклорного характера,
которые так врезались в мою память, что много лет спустя
стали темой моих научных работ.
Мои некрещёные предки, одним из которых был уже
упоминавшийся Кондратий, веровали в свои мордовские божества
и участвовали во всевозможных общественных (мирских), родоплеменных и семейных молениях. Эти обряды
сохранились и в более поздние времена. В годы молодости моего отца
они совершались как в первозданно-самобытном виде, так и в сочетании с
обрядами православно-христианской религии или, как её
называли — русской поповской веры. Чего там греха таить, я
пом-ню, что в голодный 1906-1907 год и в период первых
революций, в годы тифа и холеры, старотурдаковские женщины,
следуя мордовским религиозным обычаям, пропахивали "святые"
борозды вокруг села сохою, впрягаясь в неё по очереди. Они
вери-ли, что болезнь моровая не перейдет через эту борозду,
что она не пустит в село суховей и голод. В далекие
же времена это со-вершалось женщинами и вокруг всего старотурдаковского поля. Происходило это всегда глухой
ночью, с полуночи и до утра, чтобы не было постороннего
"дурного" глаза. Опахивали поле только женщины : вдовы,
старые девы, которых прозывали черничками, взрослые девицы,
и девицы на выданье. Замужние женщины для совершения этого
обряда не допускались. Со-вершалось множество и других
молений разным божествам.
Позднее, с укоренением православия и христианства, этот
обряд стал заменяться хождением вокруг села или вокруг всего
по-ля крестным ходом со всем церковным синклитом, с иконами,
хоругвями и со всем прочим. Служители церкви со своими
пев-чими и другими помощниками читали и пели молитвы
церковного богослужения на славянском, мало понимаемом даже
ими самими языке и совершенно непонятном для мордвы, а
селяне произносили молитвы и совершали моления своим прежним божествам. И так всё переплеталось, и обе стороны
были совершенно довольны. Одновременно соблюдалось два
обычая и со-вершалось два обряда : и русский поповский, как
его называли мордва, и свой мордовский, по обычаям дедов и
бабушек, кото-рый они считали для себя основным. А бывало,
что вслед за крестным ходом мордва пропахивали и нужные им
борозды. За этим дело не вставало. Борозды могли быть
пропаханы и до церковного обряда : так как часть мордвы
находилась в двоеве-рии, то совершалось и то, и другое. И не
только пропахивались борозды, но зажигались и костры, когда
того требовали прежние поверия и обряды — так, как это
делалось раньше, во времена, когда устраивались моления по
древним обычаям и обрядам.
В мои детские годы, мать иногда с увлечением рассказывала о
поездке её семьи в Сибирь. Мы слушали со вниманием, затаив
дыхание. Произошло это примерно в конце 60-х годов Х1Х века,
после отмены крепостного права, видимо, перед
русско-турец-кой войной. Отец моей матери Василий
Константинович, родом из села Кочкурово, решил с семьей
переселиться в Сибирь. Выхлопотал разрешение, и семья вместе
с другими переселенцами из России двинулась в путь.
Передвигались на повозках-ки-битках, запряженных лошадьми,
как цыгане. Ехали порой годами. Единственный работник, глава
семьи Василий Константи-нович, был обременён семьей в семь
человек и заботами. Две повозки его тащили две лошади, с
молодым жеребчиком на при-вязи. На одной повозке ехала
семья, на другой везли семейное имущество, провизию, семена.
Так и ехали, передвигались из села в село. Переплыли на
паромах реки Волгу, Каму и множество других рек, даже Иртыш.
Осень застала переселенцев на Урале, где стали работать на
промывке золота. На этих золотых приисках Василий
Константинович простудился. Своего жилья не было, и он лежал
под телегой. Там же и умер. Его похоронили, вся партия
переселенцев поехала дальше, а осиро-тевшая семья, с детьми
один меньше другого во главе с матерью отстали от всех.
Немного поработали на промывке золота и решили вернуться
назад домой. В Сибирь двигаться было не с кем, главы
семейства и работника не стало. Погоревали, пого-ревали,
кое-что продали и тронулись в обратный путь, хотя возвращение в село Кочкурово им ничего хорошего не сулило.
Зем-ля и хозяйство, принадлежавшие им, были проданы. При всей
предприимчивости бабушки браться, кроме сумы, было не за
что. Остальные же переселенцы, добравшиеся до места в
Сибири, образовали поселок, выросший затем в село, названное
в память прежнего своего села на родине, в России, Тавлой. В
1925 году я был в нём, слушал и записывал рассказы его
жителей.
Осиротевшая семья вернулась домой и пошла по миру. Пока
ходили, в Старых Турдаках нашелся жених, овдовевший
старик-не старик, а пожилой мужчина, с кучей детей-сирот,
оставленных ему женой после смерти, и небольшим хозяйством, требую-щим женского присмотра. Звали его
Василий Пякин. Так
моя мать Анастасия Васильевна со своими сестрами Феодорой,
Ани-сьей и братом Панкратом обрели новую семью и кров в нашем
селе. Когда наступил возраста замужества, её сосватал мой
будущий отец.
Сватали её, конечно, сватья, которых послали моя бабушка и
дедушка Поздяевы. Случилось это в 1870-м году
прошлого века. Так моя мать стала Поздяевой. Слушая
рассказы матери о привольях и просторах Сибири и хороших
людях живущих там, о её лесах, в которых было привольно
плотникам, мы начинали мечтать, нами овладевала и начинала
манить романтика путе-шествий и приключений. Отец же был
недоволен. Опасаясь за будущую судьбу своих детей, он всегда
прерывал её рассказы, предлагая ей прекратить все разговоры
об этом и переключиться на что-либо другое. Нередко эти рассказы вызывали с его стороны даже упреки и нарекания в
адрес матери и бабушки по матери, потому что никто из них не
мог указать место на просторах Урала, где похоронен их отец,
что по мордовским понятиям считалось примером не
положительным.
|
Работники депо Рузаевки, 1907 г. |
Шло
время, постепенно меняя вековые устои и тра-диции.
Из-за безземелья семья родителей больше жила образом
жизни семей рабочих, чем крестьян. События 1905-1907
годов, связанные с разгромом помещичьих имений в
округе и забастовками на железной дороге, не
миновали и нас. Два моих дяди, Евстигней Яковле-вич
и Василий Маркович Поздяевы, участвовали в этих
событиях, и расправу над ними и другими
одно-сельчанами я помню. Их публично выпороли
плетьми на сельском сходе и отправили в Сибирь на
каторгу. С тех пор отец и старшие братья были на
подозрении у полиции. А дяди из Сибири уже не
вернулись, судьба их для семьи осталась неизвестной.
Власть на селе представляли староста, старшина и во-лостной
урядник, которого на моих глазах односелец Торопов избил, разорвав на нем мундир и исковеркав его шашку. Его долго
таскали по допросам. Он, быва-ло, идя на допрос или на
мирской сход, наденет на себя |
все свои
регалии и так и идёт по селу полным георгиевским кавалером и
кавалером многих медалей, полученными за ге-ройство в
русско-турецкой войне. Дело склонялось к мировой, но на
переговорах
Торопов напоил урядника и опять так его избил, что тот был
не в состоянии
даже жаловаться. Так с ним ничего и не смогли поделать : был
слишком стар и полный кавалер. А наш сосед Демьян Суродейкин от души матерно и оскорбительно обругал царя
Николая II с его царицей и Гришкой Распутиным. Впереди
маячили суд да каторга, но он откупился от ареста, следствия
и каторги, поставив два ведра водки на мирской сход.
Казалось, все обошлось этими водкой и мирским сходом, да
подкараулили его как-то сторонники самодержавия и так
отдубасили, что у него лопнули барабанные перепонки, он до
смерти так и остался глухим.
В 1912 году старшие братья Пётр и Антон Поздяевы,
находившиеся в отходе на Украине, в Екатеринославле
(Днепропетровск), за участие в забастовке были арестованы и
содержались под следствием. По обвинению в хранении и распространении боль-шевистской революционной литераторы,
листовок и прокламаций их поместили в жандармский участок, а
потом в тюрьму, где они подвергались истязаниям, но из-за
недостаточности улик и вещественных доказательств были
выпущены и уволены с работы.
Братьев и его соратников из революционной организации
выручили товарищи, успевшие после ареста братьев, ещё до
обыска в месте их проживания и на работе, изъять всю
революционную литературу, листовки и плакаты. У следствия
получилось рас-хождение между доносом филера-провокатора и
фактическими данными протокола обыска. В матрацах и на
рабочих местах полицейские и жандармы не нашли революционной
литераторы и антиправительственных листовок. Зато нашли
Евангелие на мордовском языке, только что изданное
харьковским миссионерским обществом в переводе М. Е.
Евсевьева, библию на русском языке, «Сонник», книжку
предсказаний «Оракул», лубочные картинки с разными
надписями, песенники арестант-ских, тюремных и лирических
песен да брошюрки из жития святых. Все это хранилось для
конспирации, а также раздавалось любителям.
Братья на следствии признавали, что раздавали религиозную
литературу, обнаруженную при обыске, и что никакой другой
литераторы у них, набожных людей, никогда и не было, что
доносчики наговорили на них по злобе и ввели полицию в
заблуж-дение. Этим и спаслись от репрессий. Их уволили с
работы с сыродельного предприятия и выслали по этапу, с
волчьим биле-том, в родное село под надзор полиции и
попечение родителей. Уже в селе урядник определил им селения, за пределы которых им запрещалось выезжать
на плотницкие и другие работы.
С тех пор урядник — и так продолжалось вплоть до революции —
стал частым посетителем нашей избы. Угощал детей конфе-тами
и расспрашивал, кто у нас бывает, о чём ведутся разговоры,
нет ли для него интересных книжечек. Мы отвечали, как нас
учили старшие, показывали евангелие на мордовском языке,
библию, сонники, книжки-оракулы, песенники и сказки изда-тельств Сытина и Никитина.
Постоянное общение
со взрослыми, совместная работа, чтение привозимой братьями
литературы, особенно песенников рево-люционных песен — и
пение их, — а также рассказы и беседы с
останавливающимися у нас переночевать этапниками,
дви-гающимися в ссылку в Сибирь, естественно, захватывало
меня, революционизировало. Бывало, я во всё горло орал на
улицах села революционные, арестантские и тюремные песни на
русском языке, пытаясь перекладывать, переводить и петь их
на мордовском языке. Все слушали и смеялись...
С началом войны 1914 года в овчинной мастерской села
создалась артель по выделке овчин и шкур для военного
ведомства-интендантства, с привлечением в неё на работу
городских рабочих. Здание мастерской, высокое, двух-трех
ярусное, стояло в конопляннике. В ней я выполнял обязанности
ученика : учился выделке шкур, смешивая разные химические
составы, с по-мощью которых заквашивали и выделывали овчины.
Наряду с выделкой овчин военному ведомству, выполняли заказы
и жи-телей села и окрестных деревень, принимая от них
овчины, шкурки и кожи. Чтобы не перепутать владельцев, за
каждую при-нятую шкуру или овчину им выдавалась специальная
бирка с отметкой и вырезкой меты-тамги владельца. Я вёл
конторский учет овчин и выполнял обязанности чтеца разных
бумаг, газет, журналов, брошюр и книжек.
В сентябре 1914 года при мастерской была создана подпольная
партийная организация, куда, как грамотного мальчишку,
во-влекли и меня. Так я вступил в большевистское подполье и
революционное движение, стал в организации связным и
дозор-ным.
Нередко в мастерской проходили собрания рабочих, на которые
приезжали представители из Рузаевки, Саранска, Пензы и
Нижнего. Конспирацией для них служила сдача заказа или
получения выделанных овчин и различных шкурок. В этих
случаях я всегда дежурил поодаль от мастерской, и в случаях
появления и приближения посторонних, подавал условный
сигнал. По-стоянным же поручением от организации была читка
газет односельчанам.
Я читал сообщения о событиях в стране и на фронте и
пересказывал их на мордовском языке. Помню названия газет и
журна-лов : «Русское богатство", "Русское слово", "Нива" и
другие, которые Евсей Федорович Катаев привозил из поездок в Саранск и
Рузаевку. В долгие промежутки между его поездками газеты и
журналы брали у волостного писаря или сельского свя-щенника
П. М. Лебедева, с условием возврата. Вся периодика была на
русском языке. По совету Е. Ф. Катаева и рабочих мас-терской
я устроился на работу в сельское и волостное управления
сторожем и рассыльным. Оба управления располагались в одном
здании в центре села, на пригорке, недалеко от церкви.
Волостной писарь Михаил Немойкин учил меня писарскому
де-лу, поручая переписку бумаг, обращая особое внимание на
мой почерк. Он же крепко помогал мне в разъяснении
односель-чанам написанного в газетах, фактически ведя
антивоенную пропаганду. Так с детских лет я проводил громкие
коллективные читки газет и журналов, работал информатором,
агитатором и пропагандистом, что мне в жизни очень
пригодилось.
Помимо обязанностей сторожа управления, вызовов клиентуры,
разноски повесток и пакетов, я должен был разносить по селу
солдатские письма с военных фронтов, из воинских частей и
госпиталей, прочитывать их вслух и потом писать на них
ответы под диктовку их семей и родных. Население было
неграмотным.
Содержанием солдатских писем заинтересовались рабочие
мастерской. Они мне подсказывали и научили, как писать
ответы солдатам на фронт : сообщать, кого убили или ранили,
кто пропал без вести, как живут семьи солдат, как дерут с
них подати, недоимки и налоги, как издеваются над семьями
солдат староста и старшина, как за неуплату податей и
недоимок описывают, отбирают и продают на торгах домашние
пожитки, живность, всякий скарб у бедняков, вдов и сирот и
отдельных солдатских семей. Писал и о том, кого ещё из
односельцев призвали в армию, кто вернулся калекой после
ранения, без рук, без ног, без глаз, кто прибыл на побывку и
на поправку после лазарета и госпиталей.
А война требовала всё новых солдат. Их партиями, с церковным
колокольным перезвоном и молебном, с хоругвями и икона-ми,
всем обществом, во главе с урядником и попом, и всеми
сельскими и волостными придержателями власти провожали на
войну. Будучи любознательным мальчишкой, с первых дней
всеобщей мобилизации и призыва я всегда присутствовал на
этих церемониях, а позже делал это по поручению подпольной
партийной организации. Некоторые из уходящих на войну были
мерт-вецки пьяны, большинство — трезвы и молчаливы. Войну
воспринимали как тяжелую повинность. Уходили из села на
"хрис-толюбивую войну", против немчуры-нехристей. У
новобранцев нередко проскальзывали высказывания, что, мол,
нам, кресть-янам, война не нужна. Но эти высказывания власть
как бы не замечала, считая за бред пьяного, говоря :
"проспится, образу-мится".
Вскоре на войну забрали моего старшего брата Кузьму, а
следом — и братьев Петра и Антона. В доме из мужчин остались
только отец да я. Опустело село, позарастали полынью да бурьяном
поля — сеять и пахать стало некому. Все ждали, когда же
кончится эта война. Бывало, иду по селу и встречаю стоящих в
одиночку или группами односельчан, они остановят и
спрашивают : "Как там, Ларька, на фронтах идут наши дела,
бьют наши немцев-анчихристов или драпают от них?" И я
пере-сказываю содержимое газетных репортажей и писем солдат с фронта. Чтобы
письма односельчан доходили быстрее, я относил их к поезду
на разъезд Симбухово и лично опускал в почтовый вагон
поезда. В мороз не мороз, в зипунишке, в лаптях. Бывало, как
быстро не беги, а мороз и ветер догоняет тебя и со всех
сторон пробирает. Прибежишь домой — и на печку. Так же к
поезду я относил письма и воюющим братьям. Помнится, однажды
как-то долго не было писем от брата Кузьмы. Потом он прислал
весточку, что воевал в Карпатах и Прикарпатье, наступал и
отступал в Брусиловских операциях, был ранен и контужен, и
вот сейчас лежит в госпитале в Симбирске. Отец
поехал навестить его, взяв с собой сноху — жену Кузьмы, и
обоих его сыновей, Михаила и Фёдора. Прожили там две недели.
После поправки, на обратном пути в часть, Кузьма заезжал
домой на один-два дня.
Домой с войны братья Петр, Антон и Кузьма возвратились после
Февральской революции. Петр и Антон вернулись здоровы-ми, а
у Кузьмы пулями были перебиты сухожилия правой руки, потом у
него была контузия, а потом — отравление хлорис-тым газом во
время немецкой газовой атаки, что серьёзно сказалось на его
здоровье. Домой Кузьма вернулся чуть ли не боль-шевиком.
Рассказывал, что на фронте он был членом ротного и полкового
солдатского комитетов. Выступал против Вре-менного
правительства и существующей власти на селе. Семья его
заждалась с войны, а запущенное хозяйство погнало на ра-боту
на земле и плотничать — рубить и отделывать дома в соседних
селениях.
За время войны
запустели многие хозяйства крестьян, но налоги и подати
власть собирала исправно. Ещё с детских лет я пом-ню, как
крестьян вызывали в сельские и волостные управления и за
неуплату податей и недоимок стражники и казаки их нещадно
избивали, хотя налог за землю им заплатить было нечем. Землю
они не обрабатывали, ею пользовались кулаки.
Со временем за неуплату недоимок стали отбирать скот,
домашнее имущество. Продав имущество крестьян, деньги
засчитыва-ли за уплату податей и недоимок, а оставшиеся
сверх того волостным начальством же и пропивались.
Покупателями на тор-гах были односельчане. Так власть сеяла
раздор и рознь среди крестьян. И вот однажды, в бытность
моей работы сторожем в сельском и волостном управлении,
староста, старшина и урядник отправились в очередной раз
изымать домашнюю живность, чтобы продать её с молотка. На
сей раз в списке должников оказались бедные солдатки, вдовы
и сироты, мужья и родители которых погибли на войне или
пропали без вести. Я возмутился, наговорил много грубостей в
адрес старосты, старшины и урядника с исправником и
пригрозил, что, мол, напишу солдатам об этом на фронт и
пожалуюсь властям вплоть до губернатора и царицы, как
покровительницы солдаток, вдов, сирот и солдатских семей.
Операция по изъятию имущества была прервана, все
возвратились в волостное управление, в котором меня крепко
побили, урядник и исправник — стеками по щекам, а староста и
старшина — своими палками куда ни попадя. Меня стали
стращать, что вместе с моими родителями и с родственниками —
семейными братьев, которые в это время были на фронтах
воюющей армии, — сгноят в Сибири. Потом меня водворили в
волостную тюрьму, где продержали несколько часов. А когда
выпустили, то выгнали с работы. Старостой был Марк Объедкин,
по прозвищу Царь-Марка, в молодости он служил в царской
гвардии, а старшиной — Иван Забиякин, по прозвищу
Дырнай-Ванька.
О случившемся я рассказал только Е. Ф. Катаеву и рабочим
овчинной артели, и больше никому. Евсей Федорович и
работники мастерской успокоили меня. Они сказали, что те
ничего не сделают ни мне, ни родителям с братьями, и
посоветовали мне ни-куда не писать и никому не рассказывать.
Не распространялись о случившемся и староста со старшиной.
Только много лет спустя, уже после революции, я рассказал
родителям о произошедшем. В мастерской мне посоветовали
поступить на работу балластным рабочим строительства вторых
путей железной дороги станций Рузаевка-Инза, что я и сделал,
и начал работать на строительстве насыпи железнодорожного
полотна на перегоне Репища, но проработал недолго.
В начале июля 1916 года рабочие и обслуга балластных поездов
со станции Рузаевка забастовали из-за задержки с выплатой
заработанных денег. К ним присоединились навальщики грунта и
грабари, тоже требуя заплаты. Рабочим деньги были срочно
нужны для покупки продуктов для своих семей, а крестьянам и
батракам из крестьян — для оплаты податей. Железнодо-рожники
также требовали увеличения размера зарплаты. А вторые пути
ох как были нужны для увеличения перевозок воен-ного
ведомства. Дорога была сильно загружена. Забастовка, или,
точнее, небольшая стачка была прекращена прибывшими на
дрезинах из Рузаевки и Инзы жандармами и железнодорожной
охраной. Составы балластных поездов с рабочими были
от-правлены в Рузаевку, мужиков с подводами и без подвод
разогнали по домам, приказав, однако, чтобы назавтра все
приезжали в полном составе за получением заработанных денег
и продолжения строительных работ.
На следующий день крестьяне-подвозчики, грабари и навальщики
грунта, рабочие карьера, а их оказалось больше, чем
накану-не, действительно получили зарплату. Но состав
машинистов, обслуги и рабочих-разгрузчиков балластных
поездов был уже другой, чем в день забастовки. Тех всех
арестовали и без огласки отправили на фронт, как бунтовщиков
и забастовщиков. По-выгоняли с работы и многих крестьян,
работавших в карьере. За то, что я накануне переводил
крестьянам речи рабочих о зарплате и других требованиях,
выгнали и меня, запретив появляться в карьере и на
отсыпающемся железнодорожном полот-не.
Я вновь пошел плотничать. Устроился в службу пути к мастеру
Горбункову, в бригаду Николая Куренкова по прозвищу Го-рячий,
прозванного так из-за вспыльчивости характера, человека
большой души и невероятной силы, всегда помогавшего нам,
малолеткам, в подъеме тяжестей и выполнении непосильных
работ.
После увольнения меня из сельского и волостного управлений я
не порывал связей с овчинной мастерской села и продолжал
выполнять поручения подпольной организации, читая крестьянам
газеты и разъясняя напечатанное, по-прежнему читал и
солдатские письма и писал диктуемые на них ответы. Но теперь
крестьяне приходили ко мне домой.
Февральская революция с его Временным правительством ничуть
не изменила жизнь и положение крестьян. Только сняли
портреты царя в волостном и сельском управлениях, да в
церкви священник во время богослужения не пел "Боже, царя
хра-ни". Жизнь в селе ничем не отличалось от жизни при
самодержавном царском строе. Земля по-прежнему была у
помещиков и богатеев. Сельская и волостная власть оставалась
в руках кулаков и торговцев.
О свержении
Временного правительства в Петрограде в Старых Турдаках
стало известно на третий-четвёртый день после Ок-тябрьской
революции. Эту новость принесли из Рузаевки работавшие там в
депо железной дороги односельцы. Узнав о револю-ции,
иногородние рабочие овчинной мастерской выехали кто куда. Но
партийная организация не распалась, она сохранила свой
костяк. В ней продолжали состоять Е.Ф. Катаев, Спиридон
Карбаев, Козин из села Белые Ключи, мой брат Антон и я. Е.
Ф. Катаев возглавил сельский актив из бедноты.
В начале ноября 1917 года я 15-летним мальчишкой с братом
Петром Поздяевым и односельцами Семеном Миряйкиным,
Емельяном Клябиным и Спиридоном Карбаевым выехали в Саранск
и вступили в созданный военизированный отряд Крас-ной
гвардии. Несли караульную службу, следили за правопорядком,
стояли на постах, охраняли спирто-водочный завод с его
складами и баками-резервуарами от разграбления городскими
мещанами и окрестными крестьянами, разгоняли
хулиганствую-щие монархистские и анархистские элементы.
В январе 1918 года я отпросился на святки домой в село к
родным и ... попал под погром, устроенный кулаками над
бедняками и сельским активом, в том числе над моим отцом и
братьями. Отцу и братьям удалось скрыться от кулацкой
расправы, тогда начали разыскивать меня. Женщины, услышав об
этом, быстро взяли меня в свой круг. Одели в женское платье
и в таком одеянии, на глазах у разъяренных погромщиков,
стоявших посреди улицы, сопроводили и спрятали меня в
подполе у дяди Гри-гория Андроновича Поздяева. А погром в
селе все продолжался. Имущество нашего дома, как и других
активистов села, по-громщики разграбили, продали с торгов и
пропили, втянув в это бедняков и середняков из своих
родственников. Во время по-грома убили Сергея Гришина,
избили до полусмерти старика Василия Азоркина и некоторых
активистов села из бедняков.
Вскоре, однако, место моего пребывания было открыто. Спасла
меня чистая случайность. Я вылез из подполья по
естествен-ным надобностям во двор, и в это время в дом
пришли с обыском. Искали меня. Перерыли весь дом, подполье,
погреб, сараи, конюшню, а я в это время лежал, зарывшись на
задворках в солому. Здесь никто искать не стал, полагая, что
в 30-градусный январский мороз я не буду прятаться под
стожком соломы. Я лежал и дрожал, замерзая. Как говорится,
зуб на зуб не попадал. Постепенно голоса искавших меня
затихли. Не стало слышно и дяди Григория, и его жены, до
этого громко уверявших, что ме-ня у них не было, что это был
наговор, какие-то неточные сведения, что я, возможно, у
других Поздяевых или ещё у кого-то, а вот у них меня точно
не было. Наконец, все ушли, и дядя пошёл на конюшню, будто
бы задать корм скотине, и окликнул меня. На конюшне я опять
переоделся в одежду женщины-старухи и так, сгорбившись, с
палочкой в руке, покачиваясь и спотыкаясь, перебрался к
Юровым, которые, несмотря на риск, которому они
подвергались, меня приняли и прятали больше месяца,
пере-водя из одного укрытия в другое, снабжая едой, одеждой
и всем необходимым, организовывая наблюдение, чтобы меня не
об-наружили кулацкие приспешники, которые продолжали меня
искать и не раз приходили и к ним.
Так прошло полтора-два месяца. За это время вернулись с
фронта сыновья Василия Азоркина. Вместе с ними и моими
братья-ми я добрался до Саранска. Сразу же пошли в уисполком
к Ф. С. Каплеву и В. Д. Евдокимову, которые знали меня по
службе в отряде Красной гвардии. Вскоре они во главе отряда
красногвардейцев вместе с нами прибыли в село. Был созван
сход, и контрреволюционный мятеж был подавлен, в селе снова
восстановился порядок. Меня избрали секретарем комитета
бедноты села. Кроме работы в комитете, пришлось
организовывать молодёжь на заготовку дров для железной
дороги в районе Юрьев-ско-Соколовского лесничества.
Осенью 1919 года я принимал участие в разгроме и ликвидации контрреволюционного казачьего мятежа, поднятого в Саран-ском
гарнизоне атаманом Мироновым, выступившим из Саранска на
соединение с кулацкими восстаниями и войсками контр-революционных генералов Юго-Восточного и Кавказского
фронтов.
МЯТЕЖ
О мятеже в Саранском гарнизоне мы узнали, когда на
железнодорожной станции появились войска Красной Армии и
рабочие отряды. Военные объяснили, что казачий корпус
Миронова покинул саранский гарнизон и движется на соединение
с генерала-ми Деникиным и Мамонтовым.
Корпус начали преследовать войска Красной Армии, с целью не
допустить его соединения с ними. Постепенно корпус окружа-ли,
заставляя двигаться к месту предстоящего боя. Миронов ещё
находился в лесных опушках Новой Пырмы и Тепловки, а по
железной дороге со стороны Рузаевки и Инзы поездами
прибывали воинские части.
В роли сельского пастуха меня послали в разведку. В районе
Тепловки-Новая Пырма казаки Миронова задержали меня и
до-ставили к Миронову. На допросе я сказал, что ищу лошадей,
выпущенных на подножный корм, на озими, и в итоге меня
от-пустили, на прощанье стегнув несколько раз нагайкой.
Вернувшись, я рассказал, что мироновцы идут в направлении на
Дво-рянский Умыс и Старые Турдаки. Вскоре корпус был окружен
со всех сторон между селениями Дворянский Умыс, Старые
Турдаки и разъездами Симбухово и Умыс. Завязался бой с
пулеметной и артиллерийской стрельбой с обеих сторон. Корпус
оказался в кольце, обстреливаемый и уничтожаемый со всех
сторон. Несмотря на превосходство в силе и конный состав,
мироновцы быстро вышли из боя и стали уходить от
преследовавших их частей Красной Армии и рабочих дружин.
В ходе преследования часть войск, уведенных Мироновым, стала
откалываться от него и возвращаться обратно в Саранск. Их
обезоруживали, но оставляли коней и конвоировали конным
конвоем. Потери в войсках Миронова были настолько велики,
что убитых собирали в течение нескольких дней, грузили в
товарные вагоны и, посыпав хлорной известью, отправляли по
железной дороге. Но были жертвы и в частях Красной Армии, и
отличить одних от других было довольно трудно : и одни, и
другие были в шинелях и прочем обмундировании одной и той же
военной формы. Самому Миронову с остатками корпуса удалось
прорваться сквозь окружение, но вскоре он сдался С.М.
Буденному.
(Из книги И.Д.
Воронина, Саранск, 1961 г.
«В новых
исследованиях истории гражданской войны указывается :
«Катастрофа на Дону, приближение дени-кинских полчищ к Москве
побудили командование Южного фронта и главкома вспомнить о
Миронове. Ему поручают сформировать Донской казачий корпус
из числа казаков, ушедших с Красной Армией. Реввоенсовет
наделяет его высокими полномочиями. Но Троцкий по-прежнему
не верит Миронову. Формирование корпуса затягивается. Не
поступает снаряжение, оружие, продовольствие. До Миронова и
его казаков доходят слухи о кровавой расправе деникинцев над
семьями красных казаков. Это вызывает ропот в сотнях, и
казаки требуют отправить их на фронт, на борьбу с Деникиным,
для освобож-дения своих родных станиц. Сам Миронов тоже
рвется в бой. Доведенный до отчаяния, он решается на роковой
и необдуманный шаг: вопреки директиве командования выступает
со своими казаками на фронт. Лица, неприязненно относящиеся
к Миронову, объявили это выступление мятежом. Троцкисты
организуют суд над Мироновым и его соратниками. И только
личное вмешательство Ленина и Дзержинского спасает Ф. К.
Миронова от расстрела. В Саранске выступление Миронова было
воспринято как мятеж. Но уком и уисполком сочли
нецелесообразным вступать в кровопролитные бои с казаками на
улицах города, так как в частях Миронова было два конных
полка, один стрелковый и специальные части, в распоряжении
же местных властей нахо-дилась всего лишь одна караульная
рота в 300 человек. Бои начались уже тогда, когда Миронов с
частями корпуса в ночь с 23 на 24 августа выступил из города
и взял направление на юго-восток. К этому времени
организуются отряды добровольцев в Саранске, Рузаевке,
Инсаре, прибыло подкрепление из Казани и Самары»).
1920 г.
СОТРУДНИК ЧК
В 1918 году Саранским укомом РКП(б) наша революционная
организация была зарегистрирована как большевистская ячейка
села Старые-Турдаки. Тогда никаких партийных документов
единого образца не было, и на первом собрании сельских
комму-нистов, проводимом представителем Саранского укома
партии, составили протокол организационного собрания и
список ячей-ки. Первоначально в этот список я не попал, так
как работал с братьями на плотницких работах в селе Большой
Вьясс, стро-или там школу. За небольшой промежуток времени
состав ячейки значительно разросся, в неё вступали, кто ни
пожелает, и в конце концов Саранский уком провел
перерегистрацию состава ячейки, значительно сократив ее
численность. Меня по воз-расту зачислили в сочувствующие, а
в зиму 1919-1920 года избрали секретарем Старо-Турдаковского
сельсовета Никольского общества Старо-Турдаковской волости.
Партийная ячейка села приняла меня в члены РКП(б). Моими
рекомендателями были Е. Ф. Катаев, П. Бурдасов, Козин.
Шла гражданская война и главной задачей сельсовета было :
хлеб и дрова государству, и я в роли вожака сельской
молодежи занимался рубкой и заготовкой дров для железной
дороги в районе Юрьевско-Соколовского лесничества.
Весной 1920 года началась война с белополяками. С первых
дней войны все коммунисты партячейки села записались
доброво-льцами и отправились на Польский фронт. По прибытии
в Пензу меня направили в распоряжение председателя
губернской Чрезвычайной Комиссии по проведению трудовой и
гужевой повинности для Пензенского гарнизона, а также
назначили по-мощником чрезвычайного комиссара и чрезвычайным
уполномоченным в Больше-Вьясском районе. А вскоре я был
назначен чрезвычайным комиссаром этого района. Приходилось
бороться с дезертирством и бандитизмом, спекуляцией хлебом,
помо-гать проведению продразверстки.
Особое место в работе ЧК Больше-Вьясского района в то время
отводилось организации заготовки дров. Они были основным
источником энергии. Дровами топили, освещались (лучиной),
заправляли топки паровозов, обеспечивая движение поездов на
участке железной дороги Лунино-Рузаевка и Инза-Рузаевка, и,
кроме того, дрова отправляли железнодорожному транспорту и
предприятиям промышленных центров страны. Для этого
привлекались крестьяне окрестных селений. Дрова вручную
пили-ли, рубили, грузили на подводы, разгружали на станции,
грузили в вагоны, и вся эта работа по заготовке дров
называлась труд-гужповинностью.
Тяжелое, напряженное и трудное тогда было время. Выведенные
из строя за годы гражданской войны, паровозы и вагоны
за-громождали десятки километров железнодорожных путей возле
узловых станций. Особенно много паровозов с потухшими
топ-ками и разбитых вагонов стояло на всём расстоянии от
Сасова до Москвы. А фронты требовали бойцов, снаряжения,
боепри-пасов, хлеба и другого продовольствия. В ряде мест
вспыхивали контрреволюционные выступления, которые срывали
заго-товку дров. Остановка движения поездов из-за отсутствия
топлива лихорадила всю страну. Много раз в тяжелые
критические моменты остановки поездов на перегонах
Инза-Рузаевка и Лунино-Рузаевка или в других местах
Московско-Казанской, Сыз-ранской, Вяземской или
Рязанско-Уральской железных дорог из-за нехватки дров мы
получали телеграммы из Москвы о необ-ходимости увеличения
заготовки дров и отгрузки их в другие районы страны.
Подчиняясь строгой революционной дисциплине, мы
беспрекословно выполняли все присылаемые распоряжения,
невзирая ни на какие трудности и лишения. Работали, не
считаясь со временем, невзирая на непогоду, превозмогая
усталость. Помнится, как весной 1921 года крестьяне
нескольких деревень — Соколовки, Кочелай, Татарский Умыс,
Давыдово и других — во время разлива Суры по пояс в воде
вывозили дрова из затопляемой зоны, спасая их от смыва в
реку. Этим они спасли транспорт от остановки, а промышленные
центры от голода из-за задержки доставки продовольствия и
грузов.
Были случаи, когда поездка сутками простаивали на станциях
или перегонах в ожидании подвоза дров. Часто пассажирам
приходилось использовать на дрова деревянные постройки на
станциях, самим разрушать и разбирать их, или рубить на
дрова лес возле железнодорожных путей и носить их на тендер
паровоза — лишь бы поезд продолжил движение. В пути дрова
эконо-мили, и паровозу, бывало, не хватало силенок, чтобы
преодолеть подъём. Тогда паровоз останавливался, машинист
свистел, гудел, призывая на помощь, все пассажиры
выскакивали из вагонов и начинали толкать вагоны, чтобы
вытянуть состав на подъем.
Время было беспокойное. В Нижнее-Ломовском, Мокшанском и
частично в Городищенском уездах Пензенской губернии
сви-репствовали банды Сапожкова, а в Чембарском и Пензенском
уездах — банды Антонова и дезертиры «зеленой гвардии»,
скрывавшиеся в лесах. Нередко бывали случаи остановки и
ограбления поездов, диверсии, приводившие к крушению
воин-ских эшелонов и других составов. Не однажды банды
разгоняли лесорубов и подвозчиков дров… Приходилось
прочесывать лес, но бандиты так искусно маскировались и
укрывались, что обнаруживали их редко, хотя иногда и
случались боевые столк-новения в сурских и нижнеломовскх
лесах.
Все поезда в
первые годы Советской власти были перегружены — людской
поток тёк с центральных промышленных городов и районов за
хлебом в хлебные районы страны. Совершался натуральный обмен
остатков домашнего имущества и изготов-ленных самоделок —
разных зажигалок, ножниц, гвоздей и всего, что только было
можно, — на хлеб.
Этот поток пассажиров тёк в обе стороны : одни с домашним
скарбом ехали за хлебом, другие с мешками хлеба — им
навстре-чу, к своим семьям. Оба потока буквально облепляли
поезда, начиная от тендера паровоза и кончая крышей,
тормозными пло-щадками, вагонными ступеньками и буферными
стойками вагонов. Поезда походили на движущиеся людские
муравейники. Везде, где только возможно было сесть, встать,
уцепиться или ухватиться, он был облеплен людьми, со всеми
их радостями, горестями и несчастьями жизни. Многие из них в
дороге гибли от несчастных случаев, умирали от болезней :
свирепствовали брюшной и сыпной тиф, холера, оспа и другие
болезни, неразлучные спутники надоедания и голода. Во всех
городах и на всех крупных станциях работали санучастки,
дезокамеры, медицинские пункты. Остановки поездов из-за
отсутствия дров наполня-ли вокзалы, перроны узловых станций,
полустанков, разъездов и пристанционных поселков такой
массой людей, что их негде было разместить. Пассажиры, как
саранча, съедали все запасы имеющейся в буфетах еды и
загрязняли станции и пристанци-онные посёлки и города
мусором и всякой грязью, унося с собой и оставляя после себя
разные болезни. Узловая станция Рузаевка не раз очищалась от
подобного потока пассажиров чрезвычайными мероприятиями,
отправлением специальных эше-лонов в сторону Москвы, на
Нижний Новгород, Пензу, Сызрань, Симбирск.
В гуще этих
людских потоков скрывались различные «дельцы»,
спекулянты-мешочники, алчные до наживы, и всякого рода
контрреволюционное отребье. Требовалась огромная чуткость,
внимание, умение распознавать людей, понимать их, чтобы
уметь отличать труженика-рабочего, везущего хлеб для своего
заводского коллектива рабочих или трудовой семьи, от
мародё-ров, спекулянтов-мешочников. Нам совместно с
работниками заградительных отрядов и продотрядов по борьбе
со спекулянта-ми, и работниками транспортно-железнодорожных
ОРТЧК приходилось прилагать большие усилия по отправке
рабочих кол-лективов с мешками хлеба к своим организациям и
семьям, отделяя их от спекулянтов. Какие только надежные
«фильтры» мы не придумывали и не применяли, а
спекулянты-мешочники все равно часто обводили нас вокруг
пальцев и пробирались через заградительные преграды.
Территория
Больше-Вьясского района была определена решением СТО весной
1920 года. В нее входили волости Ломовского, Инсарского,
Саранского и Корсунского уездов. Контора управления
комиссариата размещалась в селе Большой Вьясс Саран-ского
уезда. Работники Саранского уезда (товарищи из укома РКП(б)
Гусев, Хохлов, Гуляев и сотрудники уисполкома Совета и
отдела труда тт. Каплев, Гринин, Полетаев, Панкратов,
Панов). Мне часто приходилось обращаться к ним за помощью, и
они охотно помогали.
В 1920 году в Большом Вьяссе я вступил в комсомол, там же в
1921 году пришлось вторично вступать в партию. Перед
отъез-дом в Пензу партбилет в сельской ячейке получить не
удалось. В сельской ячейке их просто не было. Запросили
протоколы собраний, списки ячейки, в которой я состоял, но
оказалось, что все коммунисты выехали на Польский фронт, и
ячейка распа-лась, а протоколы и все документы ячейки
искурили на закрутки из махорки...
На следующую страницу
Не публиковавшиеся
ранее мемуары
И.С.Сибиряка (Поздяева) и фотографии предоставлены
для опубликования на сайте "Зубова Поляна" сыном автора мемуаров,
@Н.И.Сибиряком.
Название дано автором сайта. При публикации проведено незначительное
редактирование. Редактор С.Оленин. |
